Helen
Мои любимые стихотворения Глеба Горбовского
читать дальшеФОНАРИКИ
Когда качаются фонарики ночные
и темной улицей опасно вам ходить,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.
Мне дева ноги целовала, как шальная,
одна вдова со мной пропила отчий дом!
Ах, мой нахальный смех
всегда имел успех,
и моя юность пролетела кувырком!
Лежу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Гляжу, как кот в окно,
теперь мне все равно!
Я раньше всех готов свой факел потушить.
Когда качаются фонарики ночные
и черный кот бежит по улице, как черт,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил свой жизненный рекорд!
1953
ПРОКЛЯТИЕ СКУКЕ
Монолог лишнего человека
Боюсь скуки, боюсь скуки!
Я от скуки могу убить,
я от скуки — податливей суки:
бомбу в руки — стану бомбить,
лом попался — рельсу выбью,
поезд с мясом брошу с моста.
Я от скуки кровь твою выпью,
девочка, розовая красота!
Скука, скука... Съем человека.
Перережу в квартире свет.
Я — сынок двадцатого века,
я — садовник его клевет,
пахарь трупов, пекарь насилий,
виночерпий глубоких слез.
Я от скуки делаюсь синим,
как от газа! Скука, наркоз.
Сплю, садятся мухи, жалят.
Скучно так, что — слышно! Как пение...
Расстреляйте меня, пожалуйста,
это я прошу — поколение.
1956
ДОБРОЕ УТРО!
В Ленинграде у входа на Смоленское кладбище висел громкоговоритель.
На кладбище: «Доброе утро!» —
по радио диктор сказал.
И как это, в сущности, мудро:
Светлеет кладбищенский зал.
Встают мертвяки на зарядку,
тряхнув чернозем из глазниц,
сгибая скелеты вприсядку,
пугая кладбищенских птиц.
Затем они слушают бодро
последних известий обзор.
У сторожа — пьяная морда
и полупокойницкий взор.
Он строго глядит на бригаду
веселых своих мертвецов:
«Опять дебоширите, гады?»
И мочится зло под крыльцо.
По радио Леня Утесов
покойникам выдал концерт.
Безухий, а также безносый,
заслушался экс-офицер...
А рядом гнилая старушка
без челюсти и без ребра
сказала курносой подружке:
«Какая Утесов — мура!»
Но вот, неизбежно и точно,
курантов ночных перезвон:
«Спокойной, товарищи, ночи!» —
и вежливость, и закон.
1956
* * *
Сначала вымерли бизоны
на островках
бизоньей зоны.
Затем
подохли бегемоты
от кашля жгучего
и рвоты.
Косули пали
от цинги.
У мух отнялись
две ноги,
но мухи сразу не скончались...
Дикообразы вдруг
легли,
еще колючие вначале,
потом обмякли,
отошли...
Оцепенела вдруг
собака.
Последним помер
вирус
рака...
...И только между
Марсом,
правда,
да между умершей Землей
еще курили астронавты
и подкреплялись
пастилой.
Сидели молча,
как предметы,
с Землей утратившие
связь...
И электрического света
на пульте
вздрагивала вязь.
1958(?)
* * *
Риду Грачеву
А я живу в своем гробу,
табачный дым летит в трубу,
окурки по полу снуют,
соседи счастие куют!
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри
газетой «Правда» — о, нора!
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы,
до излияния в клозет...
Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет.
1960
* * *
...Ребятам по эпохе —
Уфлянду, Еремину и Виноградову
По проспектам
ходили парни,
расхолаживали друг друга...
Большинство из парней —
бездарные,
каждый третий —
пес или сука...
А меж них — сновали неведомые,
неразгаданные,
другие...
И — почти что все
были преданы...
Хорошо,
что были —
такие!
Эти люди — вежливо мучились...
Эти люди — эпоху строили...
... Эти люди были,
как случаи,
и пожалуй —
были героями!
1969
Ботинки
Как машины грузовые,
на резине
мы ходили,
мы закаты коротали...
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии,
оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах,
мы пошили сногсшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты...
И мелькали греок-римские сандалии,
и ходили мы -- плакаты и картинки.
...Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые
эпохальные ботинки
Подружки
У бабки в костлявой охапке
клетка с птицей-синицей.
Бабке рубли и тряпки,
а птице снятся --
зарницы...
бабка крупки щепотку
в клетку --
крупинки редки...
А птица тоскливую нотку
взамен возвратит из клетки...
Бабке без птицы -- жутко,
птице без бабки -- зябко:
в фортке мороз не шутка --
белый, как прядь у бабки...
Так и живут подружки,
платят добром друг дружке.
Голые стены
Свежевозведенных голых стен
не боюсь.
Жалею, что -- безлюдны.
Сунешь в печку парочку полен,
стол внесешь, подышишь --
и уютно.
Я боюсь в оправе паутин
голых стен
с торчащими гвоздями,
с пятнами от выгнанных картин,
комнаты с ушедшими страстями,
комнаты с намеками на быт,
без обычных запахов домашних,
комнаты, где гривенник забыт
на паркете --
маленький и страшный.
* * *
Лампа керосиновая у тебя в избе.
Стаи лет я думаю
только о тебе.
Водишь карандашиком
острым по письму,
как по неотступному сердцу моему.
В печке твоей временной
вымерли дрова...
...Двадцатитрехлетняя
ты моя вдова!
Захоронен в памяти я твоей давно,
точно неудавшийся
эпизод кино,
как пожар потушенный
вовремя,
без бед...
Свет мой керосиновый,
самый яркий свет.
Подарили мне будильник,
чтобы я не спал излишки,
чтобы я прослыл мобильным,
и серьезным, даже слишком.
Чтобы я строку тупую
начинял начинкой здравой.
Чтобы я, когда тоскую,
был осанистым и бравым.
Чтобы я служил тревоге,
чтобы я шумел мозгами,
чтобы утром, на дороге
я размахивал руками.
Дикие гуси
Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом...
Гусь вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга --
ягель-мох
и лед ручья
острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой...
Одной собой.
Цветок
Женщинам Сахалина
Красивая, стояла в ватнике
и в валенках, почти как -- в ведрах.
Мужские брюки аккуратненько
овалом выгнулись на бедрах.
Где надлежало шляпке выситься --
торчал шалашиком платок...
Так в мертвых камнях
независисо
на солнце светится цветок.
Месть
Тайга хлестала по лицу
меня:
вершила мщенье.
И молча
каждому рубцу
я придавал значенье:
вот этот -- красно-голубой --
за прежний быт с комфортом,
за частый сон,
за мозг слепой,
за мозг,
как воздух спертый;
а тот, на лбу, --
за скверный вкус;
тот -- за подбор оплошный,
где
что ни друг -- нахальный трус,
что ни товарищ -- прошлый...
Царапин, ссадин --
всех не счесть,
и в каждой
смысл,
значенье...
Я принимаю эту месть
как честь
и как...
прощенье.
На лесоповале
Тела, смолистые от пота,
а бревна, потные от тел.
Так вот какая ты, работа...
Тебя я так давно хотел!
...Я режу ели на болванки,
на ароматные куски,
я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески.
Лижу созревшие мозоли
сухим листочком языка
и обрастаю слоем соли
на долю сотую вершка.
Я спину деревом утюжу,
я брею хвойные стволы.
Затем большой, пудовый ужин
пилю зубами в две пилы.
Тряся кровать, храпя и воя,
я сплю в брезентовом дворце,
я сплю, как дерево большое,
с зеленым шумом на лице.
* * *
Мои рифмы -- обычны,
как на грузчике ноша.
Мои ритмы -- типичны,
потому что похожи
на дыхание моря,
где лежат пароходы,
на прикрасы и горе,
на леса и народы.
Мои строки поточны,
мои буквы буквальны;
песни, --
как бы нарочно,
нарочито нормальны.
Потому что стихия --
та же песня простая.
Потому что стихи я
не пишу, а рождаю.
Бессонница
Замысловаты перестуки
дождя...
В палатке нашей ночь.
В мешке протягиваю руки,
дабы ногам своим помочь.
Устали за день, я их глажу,
перевернусь на правый бок.
Жизнь на ногах да плюс -- поклажа.
Недалеко до культа ног.
Комар пронзает пламя свечки,
и нет на свете комара...
Сосед во сне бормочет речи,
произнесенные вчера.
земля вращается без тряски,
а там, на Невском, день -- в соку,
едят, показывают глазки,
трамвай кричит: "Кукареку!"
И девушка идет, как знамя,
идет любовь моя светло.
И на брезент, набитый снами,
она кладет свое крыло...
* * *
Разбудите меня через тысячу лет,
я, наверно, уже отдохну.
Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,
постучу топором по бревну.
На веселые плечи подвешу рюкзак,
затопчу головешки костра.
Пролетит на свидание тощий гусак,
опрокинется дождь из ведра.
Бесноватые молнии будут слепить,
в чащу ринется заяц-беглец...
Я по-прежнему буду кого-то любить,
потому что любовь -- молодец.
Потому что она через тысячу лет --
это та же гроза, это тот же рассвет.
Поле
Свернуть с раздавленной дороги,
перешагнуть кювет и лечь...
Эй, вы, ромашки, как здоровье?
Букашки, слышу вашу речь.
Земля, а как твое лежанье?
Тебе тепло?
А муравей,
когда наступит отдыханье
смешной комплекции твоей?
...Дышу размашисто, роскошно,
гляжу глазами, как жую.
И солнце гладит осторожно
земную голову мою!
* * *
Ты полюбишь меня.
Это будет в дожди;
ленинградский асфальт
отразит фонари
и тебя
с пустяковым значком на груди.
Это будет не раз, и не два,
и не три...
Ты полюбишь меня
и разлюбишь меня.
Ленинградский асфальт
будет таять в жару.
Что-то нужно любить...
Свечка просит огня,
белый парус живет
исключительно --
на ветру!
* * *
Кто бы видел, как мы с ней прощались.
На ее лице
кипели слезы.
На вокзале дискантом кричали
маленькие
злые паровозы.
Шла узкоколейная дорога
к берегу песчаному разлуки.
Вы меня касались так немного,
жалобно протянутые руки.
Всколыхнулись шрамами царапин,
я их знаю,
это наши шрамы.
...Я стою, оставленный,
на трапе,
молча счастья взвешиваю граммы!
Мало!
Как цветов на Антарктиде...
Женщина уходит при народе,
женщина уходит,
посмотрите...
Женщина уходит
и уходит.
* * *
Время истечет -- и ты уйдешь.
Нас расцепят,
словно мы -- вагоны.
Ощутим, какого цвета ложь,
шевельнем параграфы,
законы...
На твои следы наляжет снег,
ты уедешь прочь из Ленинграда...
Только где-то в дебрях
картотек
мы еще недолго будет --
рядом.
Душа человеческая
На нем и волос не осталось,
понятие цвета лица
сменила сплошная
усталость --
предтеча земного конца.
Свело ревматически руки,
Беззуб, пустотел его рот.
Ну, что старику до науки,
что-де
осчастливит народ...
Зачем ему атомный поезд,
а также -- полет на Луну,
когда он в могиле по пояс,
когда он у смерти в плену.
Но дед граблевидной рукою
внучонка ведет на проспект,
но дед перед вечным покоем
следит за полетом ракет;
но дед посещает музеи,
и дед без претензии рад,
что внук его зоркий --
глазеет,
что хрупает внук виноград,
что кто-то с улыбкой до уха
несет для кого-то цветы,
что волосы красит старуха,
желая достичь красоты;
что яблок базарятся груды,
что пляшут в Неве корабли,
что будут другие,
но будут! --
дышать кислородом земли.
читать дальшеФОНАРИКИ
Когда качаются фонарики ночные
и темной улицей опасно вам ходить,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.
Мне дева ноги целовала, как шальная,
одна вдова со мной пропила отчий дом!
Ах, мой нахальный смех
всегда имел успех,
и моя юность пролетела кувырком!
Лежу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Гляжу, как кот в окно,
теперь мне все равно!
Я раньше всех готов свой факел потушить.
Когда качаются фонарики ночные
и черный кот бежит по улице, как черт,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил свой жизненный рекорд!
1953
ПРОКЛЯТИЕ СКУКЕ
Монолог лишнего человека
Боюсь скуки, боюсь скуки!
Я от скуки могу убить,
я от скуки — податливей суки:
бомбу в руки — стану бомбить,
лом попался — рельсу выбью,
поезд с мясом брошу с моста.
Я от скуки кровь твою выпью,
девочка, розовая красота!
Скука, скука... Съем человека.
Перережу в квартире свет.
Я — сынок двадцатого века,
я — садовник его клевет,
пахарь трупов, пекарь насилий,
виночерпий глубоких слез.
Я от скуки делаюсь синим,
как от газа! Скука, наркоз.
Сплю, садятся мухи, жалят.
Скучно так, что — слышно! Как пение...
Расстреляйте меня, пожалуйста,
это я прошу — поколение.
1956
ДОБРОЕ УТРО!
В Ленинграде у входа на Смоленское кладбище висел громкоговоритель.
На кладбище: «Доброе утро!» —
по радио диктор сказал.
И как это, в сущности, мудро:
Светлеет кладбищенский зал.
Встают мертвяки на зарядку,
тряхнув чернозем из глазниц,
сгибая скелеты вприсядку,
пугая кладбищенских птиц.
Затем они слушают бодро
последних известий обзор.
У сторожа — пьяная морда
и полупокойницкий взор.
Он строго глядит на бригаду
веселых своих мертвецов:
«Опять дебоширите, гады?»
И мочится зло под крыльцо.
По радио Леня Утесов
покойникам выдал концерт.
Безухий, а также безносый,
заслушался экс-офицер...
А рядом гнилая старушка
без челюсти и без ребра
сказала курносой подружке:
«Какая Утесов — мура!»
Но вот, неизбежно и точно,
курантов ночных перезвон:
«Спокойной, товарищи, ночи!» —
и вежливость, и закон.
1956
* * *
Сначала вымерли бизоны
на островках
бизоньей зоны.
Затем
подохли бегемоты
от кашля жгучего
и рвоты.
Косули пали
от цинги.
У мух отнялись
две ноги,
но мухи сразу не скончались...
Дикообразы вдруг
легли,
еще колючие вначале,
потом обмякли,
отошли...
Оцепенела вдруг
собака.
Последним помер
вирус
рака...
...И только между
Марсом,
правда,
да между умершей Землей
еще курили астронавты
и подкреплялись
пастилой.
Сидели молча,
как предметы,
с Землей утратившие
связь...
И электрического света
на пульте
вздрагивала вязь.
1958(?)
* * *
Риду Грачеву
А я живу в своем гробу,
табачный дым летит в трубу,
окурки по полу снуют,
соседи счастие куют!
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри
газетой «Правда» — о, нора!
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы,
до излияния в клозет...
Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет.
1960
* * *
...Ребятам по эпохе —
Уфлянду, Еремину и Виноградову
По проспектам
ходили парни,
расхолаживали друг друга...
Большинство из парней —
бездарные,
каждый третий —
пес или сука...
А меж них — сновали неведомые,
неразгаданные,
другие...
И — почти что все
были преданы...
Хорошо,
что были —
такие!
Эти люди — вежливо мучились...
Эти люди — эпоху строили...
... Эти люди были,
как случаи,
и пожалуй —
были героями!
1969
Ботинки
Как машины грузовые,
на резине
мы ходили,
мы закаты коротали...
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии,
оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах,
мы пошили сногсшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты...
И мелькали греок-римские сандалии,
и ходили мы -- плакаты и картинки.
...Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые
эпохальные ботинки
Подружки
У бабки в костлявой охапке
клетка с птицей-синицей.
Бабке рубли и тряпки,
а птице снятся --
зарницы...
бабка крупки щепотку
в клетку --
крупинки редки...
А птица тоскливую нотку
взамен возвратит из клетки...
Бабке без птицы -- жутко,
птице без бабки -- зябко:
в фортке мороз не шутка --
белый, как прядь у бабки...
Так и живут подружки,
платят добром друг дружке.
Голые стены
Свежевозведенных голых стен
не боюсь.
Жалею, что -- безлюдны.
Сунешь в печку парочку полен,
стол внесешь, подышишь --
и уютно.
Я боюсь в оправе паутин
голых стен
с торчащими гвоздями,
с пятнами от выгнанных картин,
комнаты с ушедшими страстями,
комнаты с намеками на быт,
без обычных запахов домашних,
комнаты, где гривенник забыт
на паркете --
маленький и страшный.
* * *
Лампа керосиновая у тебя в избе.
Стаи лет я думаю
только о тебе.
Водишь карандашиком
острым по письму,
как по неотступному сердцу моему.
В печке твоей временной
вымерли дрова...
...Двадцатитрехлетняя
ты моя вдова!
Захоронен в памяти я твоей давно,
точно неудавшийся
эпизод кино,
как пожар потушенный
вовремя,
без бед...
Свет мой керосиновый,
самый яркий свет.
Подарили мне будильник,
чтобы я не спал излишки,
чтобы я прослыл мобильным,
и серьезным, даже слишком.
Чтобы я строку тупую
начинял начинкой здравой.
Чтобы я, когда тоскую,
был осанистым и бравым.
Чтобы я служил тревоге,
чтобы я шумел мозгами,
чтобы утром, на дороге
я размахивал руками.
Дикие гуси
Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом...
Гусь вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга --
ягель-мох
и лед ручья
острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой...
Одной собой.
Цветок
Женщинам Сахалина
Красивая, стояла в ватнике
и в валенках, почти как -- в ведрах.
Мужские брюки аккуратненько
овалом выгнулись на бедрах.
Где надлежало шляпке выситься --
торчал шалашиком платок...
Так в мертвых камнях
независисо
на солнце светится цветок.
Месть
Тайга хлестала по лицу
меня:
вершила мщенье.
И молча
каждому рубцу
я придавал значенье:
вот этот -- красно-голубой --
за прежний быт с комфортом,
за частый сон,
за мозг слепой,
за мозг,
как воздух спертый;
а тот, на лбу, --
за скверный вкус;
тот -- за подбор оплошный,
где
что ни друг -- нахальный трус,
что ни товарищ -- прошлый...
Царапин, ссадин --
всех не счесть,
и в каждой
смысл,
значенье...
Я принимаю эту месть
как честь
и как...
прощенье.
На лесоповале
Тела, смолистые от пота,
а бревна, потные от тел.
Так вот какая ты, работа...
Тебя я так давно хотел!
...Я режу ели на болванки,
на ароматные куски,
я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески.
Лижу созревшие мозоли
сухим листочком языка
и обрастаю слоем соли
на долю сотую вершка.
Я спину деревом утюжу,
я брею хвойные стволы.
Затем большой, пудовый ужин
пилю зубами в две пилы.
Тряся кровать, храпя и воя,
я сплю в брезентовом дворце,
я сплю, как дерево большое,
с зеленым шумом на лице.
* * *
Мои рифмы -- обычны,
как на грузчике ноша.
Мои ритмы -- типичны,
потому что похожи
на дыхание моря,
где лежат пароходы,
на прикрасы и горе,
на леса и народы.
Мои строки поточны,
мои буквы буквальны;
песни, --
как бы нарочно,
нарочито нормальны.
Потому что стихия --
та же песня простая.
Потому что стихи я
не пишу, а рождаю.
Бессонница
Замысловаты перестуки
дождя...
В палатке нашей ночь.
В мешке протягиваю руки,
дабы ногам своим помочь.
Устали за день, я их глажу,
перевернусь на правый бок.
Жизнь на ногах да плюс -- поклажа.
Недалеко до культа ног.
Комар пронзает пламя свечки,
и нет на свете комара...
Сосед во сне бормочет речи,
произнесенные вчера.
земля вращается без тряски,
а там, на Невском, день -- в соку,
едят, показывают глазки,
трамвай кричит: "Кукареку!"
И девушка идет, как знамя,
идет любовь моя светло.
И на брезент, набитый снами,
она кладет свое крыло...
* * *
Разбудите меня через тысячу лет,
я, наверно, уже отдохну.
Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,
постучу топором по бревну.
На веселые плечи подвешу рюкзак,
затопчу головешки костра.
Пролетит на свидание тощий гусак,
опрокинется дождь из ведра.
Бесноватые молнии будут слепить,
в чащу ринется заяц-беглец...
Я по-прежнему буду кого-то любить,
потому что любовь -- молодец.
Потому что она через тысячу лет --
это та же гроза, это тот же рассвет.
Поле
Свернуть с раздавленной дороги,
перешагнуть кювет и лечь...
Эй, вы, ромашки, как здоровье?
Букашки, слышу вашу речь.
Земля, а как твое лежанье?
Тебе тепло?
А муравей,
когда наступит отдыханье
смешной комплекции твоей?
...Дышу размашисто, роскошно,
гляжу глазами, как жую.
И солнце гладит осторожно
земную голову мою!
* * *
Ты полюбишь меня.
Это будет в дожди;
ленинградский асфальт
отразит фонари
и тебя
с пустяковым значком на груди.
Это будет не раз, и не два,
и не три...
Ты полюбишь меня
и разлюбишь меня.
Ленинградский асфальт
будет таять в жару.
Что-то нужно любить...
Свечка просит огня,
белый парус живет
исключительно --
на ветру!
* * *
Кто бы видел, как мы с ней прощались.
На ее лице
кипели слезы.
На вокзале дискантом кричали
маленькие
злые паровозы.
Шла узкоколейная дорога
к берегу песчаному разлуки.
Вы меня касались так немного,
жалобно протянутые руки.
Всколыхнулись шрамами царапин,
я их знаю,
это наши шрамы.
...Я стою, оставленный,
на трапе,
молча счастья взвешиваю граммы!
Мало!
Как цветов на Антарктиде...
Женщина уходит при народе,
женщина уходит,
посмотрите...
Женщина уходит
и уходит.
* * *
Время истечет -- и ты уйдешь.
Нас расцепят,
словно мы -- вагоны.
Ощутим, какого цвета ложь,
шевельнем параграфы,
законы...
На твои следы наляжет снег,
ты уедешь прочь из Ленинграда...
Только где-то в дебрях
картотек
мы еще недолго будет --
рядом.
Душа человеческая
На нем и волос не осталось,
понятие цвета лица
сменила сплошная
усталость --
предтеча земного конца.
Свело ревматически руки,
Беззуб, пустотел его рот.
Ну, что старику до науки,
что-де
осчастливит народ...
Зачем ему атомный поезд,
а также -- полет на Луну,
когда он в могиле по пояс,
когда он у смерти в плену.
Но дед граблевидной рукою
внучонка ведет на проспект,
но дед перед вечным покоем
следит за полетом ракет;
но дед посещает музеи,
и дед без претензии рад,
что внук его зоркий --
глазеет,
что хрупает внук виноград,
что кто-то с улыбкой до уха
несет для кого-то цветы,
что волосы красит старуха,
желая достичь красоты;
что яблок базарятся груды,
что пляшут в Неве корабли,
что будут другие,
но будут! --
дышать кислородом земли.